Инго всегда хотел умереть молодым. Красивым, сильным, в обожании поклонников, не узнав ни старости, ни забвения. Умереть в объятиях пышногрудой красавицы или нежного юноши, оставив после себя память об Инго Шмеле, Золотом Голосе, любимце родной Оллады, и богатой Штевары, и других земель, благосклонно внимавших ему, а не о жалком, выжившем из ума старикане без земли и титула, проживающем век - Инго не строит иллюзий – в дальней комнате родного замка, если брат будет милостив, а нет – так в местной богадельне. Потому, видно, и жег себя свечой, не думая о словах и поступках, бросаясь с головой в сомнительные авантюры и жаркие романы, так же легко, впрочем, выпутываясь из тех и других, ведь такой план был хорош всем, кроме одного: осталось не так много лет на то, чтобы соблюсти все условия.
Так что, когда в глазах потемнело и качнулся мир, опрокидываясь сам в себя, а над ним склонилось очаровательное личико дамы, каких-то несколько минут назад радушно предложившей свою компанию и свое расположение на ближайший вечер, он был почти счастлив: в ушах еще звучали отголоски отпетых песен и восторженных возгласов, он все еще был молод и хорош собой.
Он уже не видел, как в комнату вошел высокий рогатый северянин и небрежно шевельнул тяжелую голову носком узорчатой туфли.

Проснулся Инго много часов спустя; его немилосердно тошнило, а голова раскалывалась. От обычного пробуждения ситуация явно отличалась мерным потряхиванием дощатого пола, к которому, будто родному, неудачливый бард прижимался щекой, да болью в стянутых за спиной запястьях.
На протяжный стон страдающего глубоким похмельем из темноты, прорезаемой узкими клинками света, отозвался мрачный бас:
- Проснулся-таки. Мы уж думали, помрешь.

Их оказалось трое в тесной клетке, крытой шкурами: молчаливый бронзовокожий храган с перьями в порядком потрепанной прическе, басовитый Улеф, покрытый шрамами, как розовый куст цветами, и он, звезда подмосток трех королевств и полный кретин.
Инго ругался, кричал и пытался выбить плечом прутья под красноречивое молчание храгана и саркастические замечания Улефа; он укусил рогатого, который попытался кормить пленников, и даже добежал до ближайших кустов, где упал, обвитый гибким концом хлыста.
- Скажи спасибо, что хайгар не заплатит за калеку, - на довольно чистом имперском шипит северянин, склоняясь над ним. – Не хочешь есть, будешь голодным.
Инго хочется ударить лбом в презрительно кривящуюся переносицу, но, холодея, он чувствует, что не может пошевелить и пальцем.
«Чертовы синемордые колдуны», - думает он с ненавистью, бессильно глядя в разрисованное линиями лицо северянина. Того, похоже, все это забавляет: он ухмыляется и треплет Инго по щеке.
- Хороший кабанчик, - мурлычет северянин, поднимаясь и делая знак унести.
Следующие несколько часов – Инго кажется, вечность! – он снова лежит лицом в пол, пока понемногу не возвращается подвижность.
- Зачем мы им? – уже тише спрашивает он, наконец, поднимаясь и неловко приваливаясь к прутьям. Храган молчит, а Улеф жмет плечами:
- Будто нам говорят. Кормят хорошо, не трогают. Я так думаю… - он кашляет, косится на невозмутимого рогача, мерно покачивающегося на спине мохнатого цверга, и продолжает вполголоса:
- Думаю, они принесут нас в жертву.
- Чтоо? – недоверчиво тянет Инго. – Сколько тебе лет, десять? Рогатые не приносят жертв, это сказки для детей.
- Мне тридцать один, и я убил шесть человек, - мрачно отзывается Улеф. – И я боюсь этих тварей. Меня выкупили почти с плахи, а зачем я им? Зачем, скажи? Этот синий хмырь щупал меня, клянусь.
- Щупал? – не сдерживает смешок Инго, но быстро сникает под тяжелым взглядом. – В каком смысле щупал?
- В прямом. Как кабанчика, - Улеф вздыхает и чешет бороду. – Мне так и так помирать было, но эти синерожие, мороз по коже от их взглядов. Никогда не был религиозным, а теперь думаю, может, есть что пострашнее смерти?..

Стемнело, но покачивание клетки не прекратилось. Инго размышляет над словами тертого жизнью Улефа, и эти размышления не слишком ему нравятся.
Наутро он предпринимает попытку заговорить с молчаливыми рогатыми конвоирами:
- Эй. Эй, уважаемый, - тянет он, изображая послушание всем видом. – Куда нас везут? Зачем?
Тот молчит, и на настойчивые попытки Инго разговорить наконец является тот самый хмырь с хлыстом:
- Что, присмирел, зубастый? – ухмыляется он премерзко, и все существо Инго снова наполняется ненавистью. Он глотает ее в попытке выудить хоть каплю информации:
- Куда нас везут?
- В столицу мира, - усмехается снисходительно хмырь. – Тебе повезло, раб.
- Я не раб, - взрывается моментально с таким трудом выпестованное терпение. – Следи за языком, синерожий.
Тот хохочет и с размаху бьет по клетке рукояткой хлыста:
- Это ты следи за языком, раб. Ты хотел спросить что-то еще или станешь снова нести чушь?
- Зачем мы вам понадобились? – Инго ненавидит этого хмыря так, как никого в жизни. Он и не думал, что это возможно.
- Какой болтливый раб, - ухмыляется хмырь. – Сам как думаешь?
- Понятия не имею, - ворчит Инго.
- Спроси про жертву, - басит Улеф, и хмырь хохочет, хлопая себя по гладкой синей ляжке:
- Точно, я принесу вас в жертву. Ужаснейшему чудовищу.
Дни сменяются ночами; Инго то созерцает звездное небо через прутья крыши, то пыльные кусты, а то уныло пялится в темноту. Становится все холодней, особенно по ночам; тонкая щеголеватая рубашка, окончательно пришедшая в негодность, слабо защищает от холода. Инго с ужасом наблюдает из вороха щедро выданных шкур, как полуголые северяне радуются первому снегу, будто дети. Кажется, что они вечность путешествуют так, и вечность Инго наполнена ненавистью, поддерживающей огонь в глазах. Ему хватает благоразумия только на то, чтобы не тратить попусту силы. Рано или поздно их вынут из этих клеток, и тогда он сможет если не освободиться, то хотя бы отомстить.

Все заканчивается; закончилась и вечность. Остаток ее прошел в темноте, с мерзким привкусом кляпа во рту; выйдя на свет, Инго щурится, как сова.
- Не глазей по сторонам, раб, - хмырь ухмыляется и подталкивает в затылок рукоятью хлыста, но Инго все равно пялится на острые шпили, резные ставни и одновременно разодетых и полуголых северян, совершенно не смущенных проживающим ветром и видом троих очень грязных мужчин.
- Это храм? – бард запрокидывает голову и ожидаемо спотыкается: никто не собирается дать возможность пялиться на достопримечательности. Впрочем, как и отвечать.

Внутри здания так же холодно и количественно, как снаружи, разве что чуть меньше ветра. Наконец они останавливаются, и хмырь насмешливо тянет:
- Я велел бы вам вести себя прилично, но вы не умеете.
Улеф вздыхает, подавлен обилием «синих демонов», а Инго зыркает уничтожающим взглядом на нахала. Его, Золотого Голоса, не раз услаждавшего слух монарших особ, рожденного и воспитанного дворянином, упрекать в дурных манерах!
Наконец, высокие резные двери распахиваются; Улеф не то молится, не то матерится под нос, и они входят, безжалостно пачкая белоснежный пушистый ковер.
Очередной рогатый, как и иные, едва одет и увешан золотом, как праздничное дерево колбасой; он смотрит на них, грязных, с жадным детским любопытством, и в его отсвечивающем алым взгляде то же оценивающее выражение, как у Хмыря.  Инго бесит это выражение едва ли не больше нарочитого высокомерия и щелкающего языка северян, на котором он понимает лишь пару ругательств и способен заказать выпивку. Рядом сопит Улеф: ему совсем не по себе. Инго тоже страшно, внезапно дурацкое предположение собрата по несчастью перестало выглядеть таким уж дурацким; но, неожиданно, это только подогревает стихшее, кажется, за долгое и тяжелое путешествие внутреннее пламя.
«Вот так просто? – думает Инго, и в горле едва не клокочет дыхание. – Так просто опустить голову? Синезадые черти, я вам не кабанчик!»
Поэтому, когда унизанная перстнями холеная когтистая ручка хозяйски щупает волосы, темпераментный, как и положено истинному сыну Оллады, сверкает глазами и ворчит:
- Не лапай меня, синяя морда, - и добавляет пару известных северных ругательств, исчерпывая, таким образом, почти весь доступный словарный запас и надеясь хоть немного испортить настроение самодовольным засранцам. Однако, кажется, произвел обратное впечатление.
- Я не раб, - шипит Инго, но его никто не слушает; этот новый рогатый брезгливо вытирает пальцы о плащ Хмыря, и сразу становится понятно, что объект ненависти выбран неверно. Синий Хмырь, как и все его молчаливые подчиненные, лишь исполнитель приказов. Вот из-за этого, холеного красноглазого засранца он оказался в такой передряге.
Поэтому, когда Хмырь в очередной раз бесцеремонно подталкивает в спину рукояткой, заставляя войти в очередные мозаичные двери, он говорит почти дружелюбно:
- Слушай, мужик. Это уже вообще не смешно.
- Никто и не смеется, - Хмырь тоже доволен, очевидно, отказавшись от своего беспокойного груза. – Тебе выпала великая честь, поросеночек. Отправляйся мыться и будь хорошим мальчиком. Или не будь, - он подмигивает и делает жест группе еще менее одетых рогатых, которые деликатно, но настойчиво стягивают с Инго грязные лохмотья, в которые превратилась его некогда щегольская одежда.
- Отлезь от меня, чертово отродье, - рычит бард, когда очередной рогач покушается на штаны. Тот растерянно моргает и сердито стрекочет в ответ, воздевая руки; Инго очень хочется мыться. Но все, что делается по указу, бесит его, кроме того, все более правдоподобной кажется версия Улефа. Сейчас его вымоют, чтобы не осквернять местную святыню, а потом зарежут.
Как кабанчика.
Поэтому он отталкивает очередного смельчака так, что бедняга летит на узорчатый пол купальни, и готовится драться за остатки того, что считает собой и своей жизнью.